Сердце-зверь - Страница 14

Эти парни, прохаживаясь по улицам, запускали руку в карман. Захватывали разом целую пригоршню слив, думая, что этак оно меньше бросается в глаза. И только набив рот, могли, наконец, разжать пальцы.

Нахапав столько слив, одну-две они конечно роняли на землю или себе в рукав. Сливы, упавшие на землю, охранники поддавали ботинком, отфутболивали в траву, как мячики. Сливы из рукава выуживали, выворачивая руку, и совали в рот, который и без того был битком набит. Я видела на губах у них зеленую жвачку и думала: нельзя есть зеленые сливы, косточка еще мягкая, раскусишь и помрешь.

Эти сливоглоты были крестьянскими парнями. Зеленые сливы дурили им голову. Зеленые сливы были их лазейкой, позволявшей улизнуть от исполнения служебного долга. Эти парни тихой сапой на минутку пробирались в свое детство, когда они, детьми, воровали сливы в деревенских садах. Они обжирались зелеными сливами не потому, что были голодны, а только ради кислого привкуса нищеты, той самой, из-за которой они еще год назад ходили тут с опущенными глазами, втянув голову в плечи, словно в ожидании отцовской затрещины.

Они подчистую сжирали свой запас, разглаживали растянувшиеся пузырями карманы и шли дальше, теперь уже с грузом слив в животе. И никакой внутренний жар не сжигал их дотла. Не в меру вымахавшие дети. Вдали от деревенского дома их внутренний жар вырывался на волю и бушевал при исполнении служебного долга.

На кого-то они орали, потому что пекло солнце, или дул ветер, или накрапывал дождь. Другого пинали, били под ребра, но отпускали. Третьего сбивали с ног. Иногда внутренний жар, разгоревшийся от сожранных зеленых слив, лишь вяло колыхался в их мозгах, и тогда они кого-то просто уводили с собой, решительно, но без всякой злобы. А через четверть часа опять прохаживались по участку.

Если мимо шла молодая женщина, они глубокомысленно пялились на ее ноги. Пропустить или взять — это решалось в самый последний миг. И надо было помнить, что ни причин, ни поводов вовсе не требовалось, все зависело только от их прихоти.

Прохожие проскальзывали мимо них торопливо и бесшумно. Они узнавали в них самих себя, свое прошлое. И поэтому шаги мужчин и женщин делались совсем тихими. На церквах раздавался бой башенных часов, он разбивал солнечный или дождливый день на две половины. Свет на небе менялся, цвет асфальта менялся, и направление ветра, и шелест деревьев.

Эдгар, Курт и Георг, когда были маленькими, тоже ели зеленые сливы. У них в памяти не осталось зеленых слив, потому что никому из них отец этого не запрещал. Они поднимали меня на смех, когда я говорила: «Помрешь, и никто тебя не спасет, внутренний жар дотла спалит твое сердце». Они трясли головами, когда я говорила: «Я решила не умирать от зеленых слив, потому что отец не видел, как я их ем». Потом я сказала: «Охранники жрут сливы у всех на виду. Нажравшись, они не умирают, потому что прохожие отлично помнят треск ветвей, с которых обрывают сливы, и знают кислую отрыжку нищеты».

Эдгар, Курт и Георг жили в одном общежитии, но в разных комнатах. И на разных этажах: Эдгар на пятом, Курт на третьем, Георг на четвертом. В каждой комнате пять парней, пять кроватей, пять чемоданов под кроватями. Одно окно, один громкоговоритель над дверью, один встроенный шкаф. В каждом чемодане лежали носки, под носками — крем для бритья и бритва.

Когда Эдгар вошел в комнату, кто-то швырнул в окно его ботинки и заорал: «Прыгай туда же, башмаки на лету наденешь!» На третьем этаже кто-то с силой толкнул Курта, так, что он ударился спиной о дверцу шкафа, и заорал: «Навоз свой в другом месте раскладывай!» На четвертом этаже в лицо Георгу полетела брошюра и кто-то заорал: «Нагадил, ну так сам и жри свое дерьмо!»

Парни грозились избить Эдгара, Курта и Георга. Только что из общежития ушли трое. Они обыскали комнаты и сказали парням: «Если наш визит кому-то из вас не по вкусу, пусть он потолкует с тем, кого здесь сейчас нет. Ara, потолкуйте с ним», — сказали те трое и показали сжатые кулаки.

Когда Эдгар, Курт и Георг пришли в комнаты-коробчонки, заказная злоба вдруг обессилела. Эдгар расхохотался и швырнул за окно чей-то чемодан. Курт цыкнул: «Ты, жаба, только пикни еще». Георг сказал: «Дерьмо, говоришь? Верно: у тебя изо рта несет, зубы у тебя гнилые».

В каждой комнате кипел от злости только один из парней, сказали Эдгар, Курт и Георг. Пыл этого парня пропал впустую, так как трое других — во всех комнатах разыгралось одно и то же — не поддержали четвертого, кипятившегося. Стояли там, молчаливые, угасшие.

Тот, что взбеленился в коробчонке Эдгара, бросился вон, хлопнув дверью. Сбегал вниз и вернулся со своим чемоданом. Заодно и ботинки Эдгара принес.

Обыск в комнатах-коробчонках был делом недолгим — негде развернуться.

Эдгар сказал: «Ничего не нашли». А Георг сказал: «Блох переполошили, теперь на простынях черные крапинки. Ребята ночью спят беспокойно или вскакивают и слоняются по комнате».

Зато было где развернуться при обыске у родителей Эдгара, Курта и Георга. Мать Георга прислала письмо со своими болями в селезенке, которые усилились от пережитого страха. Мать Курта прислала письмо со своими болями в желудке, от которых впору на стенку лезть. А отцы впервые приписали несколько слов: «Чтоб ты мне впредь не смел так изводить свою мать».

Отец Эдгара приехал в город на поезде, в городе сел на трамвай. Сошел не на той остановке, что возле общежития, а подальше, так как не рискнул пройти через кудлатый парк. Добравшись, попросил кого-то из общежитских передать Эдгару, что его ждут внизу, у дверей.