Сердце-зверь - Страница 44

Я спросила, кто хозяин летнего домика. Эдгар сказал:

— Таможенник. У него много иностранной валюты. Он прячет ее у моих родителей, в люстре, там не найдут. Отец знает его с войны. Теперь этот человек на пенсии, он переправит список через таможню. А ключ дал мне его сын, он живет в городе.

Из комнаты Эдгара исчезли бумаги. А ведь у него был второй экземпляр списка.

— Нет, он не в комнате, — сказал Эдгар.

Но вот стихов у него не осталось.

— В памяти тоже стихов не осталось, — сказал Эдгар.

Тереза ни в тот день, ни в тот вечер не пришла. Я отдала ей фотографии уже на следующий день, на фабрике. А накануне отца Терезы предупредили насчет меня. Капитан Пжеле предупредил, сказал, что общение со мной оказывает на Терезу вредное влияние. И что мне только красного фонаря не хватает.

— Я, когда все это от отца услышала, прикинулась дурочкой и спросила: «Красный фонарь, это он про партию, что ли?» Отец взъелся: «Партия не бордель!»

Эдгар, Курт и Георг давно уехали. Срезанная трава сохла на солнце. С каждым днем стожок светлел и съеживался. Трава уже превратилась в сено. И отрастала стерня.

Однажды под вечер небо почернело и озарилось желтым огнем. Вдалеке за городом схлестывались молнии, гремел гром. Ветер раскачивал липы и срывал листья, ветер швырял ветки на деревце букса и снова отбрасывал в воздух. Они трепыхались, ствол букса трещал. В небе перемешались уголь и стекло. Казалось, протянешь руку — и она уткнется в воздух.

Господин Фейерабенд, стоя под деревьями, совал сено в голубую наволочку. Ветер выхватывал у него из рук серые клочья. Они улетали, старик бросался вдогонку и ногой прижимал клочки сена к земле. При этих световых вспышках он казался вырезанным силуэтом. Я испугалась, что молния заметит его и убьет. Когда упали первые крупные капли, он бегом бросился под крышу. «Для Эльзы», — сказал он, унося набитую наволочку в комнату.

После маминых болей в пояснице я прочитала:

«Фрау Маргит мне пишет, что ты гуляешь сразу с тремя. Слава богу, хоть с немцами, но всё одно — скурвилась ты. Вот так, из года в год, платишь за ребенка, за его городское образование да воспитание, и только на это ты и нужна. А потом в награду получаешь потаскушку. Говорят, у тебя и на фабрике с кем-то шашни. Не дай бог приведешь мне в дом валаха и объявишь: „Вот мой муж“. Парикмахер раньше стриг городских, так он еще тогда говорил, мол, на образованную бабенку только плюнуть. Да всегда же думаешь, твоя-то деточка не станет такой».

Пчелиный воск закипал в кастрюльке, пузырьки лопались и крутились вокруг поварешки, белые, как пивная пена. На столе среди мисочек, кисточек и стаканов стояла фотография. Косметичка сказала:

— Это мой сын. — Ребенок держал на руках белого зайца. — А зайца больше нет, — сказала косметичка, — наелся мокрого клевера и околел. Желудок лопнул.

Тереза выругалась.

— Да мы же не знали, что нельзя, — оправдывалась косметичка, — утром по росе нарвали для него. Думали, свежий клевер, вот и хорошо, чем свежей, тем лучше.

Она ложкой размазала воск по Терезиной ноге, положив полосу шириной с ладонь.

— Самое время, — заметила она, — тут, на голенях, отросло уже, что твой укроп.

Когда она начала отдирать воск, Тереза зажмурилась.

— Конечно, мы бы этого зайца все равно потом зарезали, — сказала косметичка, — а все же нехорошо получилось.

Восковая лента оборвалась, и косметичка принялась отдирать остатки.

— Поначалу всегда больно, а после привыкаешь. Ничего, бывают вещи и пострашней.

«Вещи пострашней» — об этом я могла бы ей кое-что рассказать. И тут я засомневалась, стоит ли мне удалять волосы на ногах.

Тереза закинула руки за голову, отвела назад локти и посмотрела на меня. Зрачки у нее были огромные, как у кошки.

— А ты трусишь, — заметила она.

Косметичка размазала воск по Терезиной подмышке. Чуть позже, когда она, поддев острыми ногтями, сняла воск, из него торчала щетка волос.

— Зайцы — симпатичные зверушки, особенно белые, — сказала Тереза. — Но мясо у них такое же вонючее, как у серых.

— Зайцы зверьки опрятные, — сказала косметичка.

Терезина подмышка теперь была голой. И я увидела там узел величиной с орех.

Куриная маета лежала рядом со словарем. Тереза каждый день ее крутила, перед тем как мы садились перекусить. Придя, она еще в дверях объявляла: «Вот и я, пришла покормить курочек». И всякий раз спрашивала, удалось ли мне выяснить, как по-румынски называется та птица, о которой Георг написал в своей «инструкции по эксплуатации». Но я знала только немецкое название, которое и перевела для Терезы — девятисмертник, а видовое название — жулан. Ни в одном румынском словаре слова «девятисмертник» я не нашла.

— Когда-то у меня была немецкая няня, — рассказала Тереза. — Старуха, еще бы, молодую няню бабушка на порог не пустила бы, чтобы не вводить в искушение моего отца. Строгая была старуха, а пахло от нее айвой. И на руках — длинные волосы. У нее я должна была учиться немецкому языку. Дас лихт, дер егер, ди браут. Мое любимое слово было футтер — «корм», да? — потому что по-румынски оно значит «трахать», и айвой от него не пахло.

Кому хозяйка вволю корма задает,
Чье молочко парное нам несет?

Няня пела мне:

Детки, домой пора вам давно!
Матушка свечку задует — станет темно.

Она переводила мне слова, но я все время их забывала. Песенка была грустная, а мне хотелось радоваться. Когда мама посылала няню на рынок, та брала меня с собой. На обратном пути я вместе с ней любовалась фотографиями невест в витрине у фотографа. И вот тут она мне нравилось: она ничего не говорила, а все стояла и смотрела, смотрела, еще дольше, чем я, так что я уже тянула ее за руку — пойдем! На стекле оставались отпечатки наших пальцев. А немецкий язык всегда казался мне айвовым — грубым, как айва.