Сердце-зверь - Страница 9

Когда ребенок устает смотреть на белый потолок или в темные глаза, он притворяется спящим. Первая бабушка на полуслове обрывает молитву и уходит. Вторая бабушка поет, пока песня не кончится. Лицо у нее кривится — это потому, что она очень любит петь.

Когда песня допета, бабушка думает, что ребенок крепко спит. Она говорит: «Ну вот, пусть передохнет зверек твоего сердечка, а то сколько нынче беготни было».

Бабушка-певунья на девять лет переживет бабушку-богомолку. И на шесть лет переживет она свой рассудок. Никого в доме она не будет узнавать. Памяти у нее только и останется что на песни.

Однажды вечером бабушка-певунья выходит из своего угла к столу и там, под светом лампы, говорит: «До чего же я рада, что все вы тут со мной, на небе». Она забыла, что песенка ее еще не спета и что еще долго ей маяться. К ней не пристают болезни — ничто, значит, не пособит ей умереть.

После смерти Лолы я два года не подпоясывала платья. Самые громкие звуки города в моей голове звучали чуть слышно. Когда приближался грузовик или трамвай, когда он уже вырастал передо мной, то грохот казался приятным. Под ногами дрожала земля, а мне хотелось что-то такое затеять с колесами, и я бежала через дорогу в самую последнюю секунду. Было интересно, успею ли перебежать на другую сторону. Но решать, успею или нет, я предоставляла колесам. На минуту я тонула в облаке пыли, волосы разлетались в каком-нибудь шаге от счастливой случайности или от смерти. Перебежав на другую сторону улицы, я смеялась — ведь я выиграла. Но смех — казалось — доносился откуда-то издалека.

Я часто ходила в магазин, где на витрине были выставлены языки, печень, почки в алюминиевых лоханях. Магазин был совсем не близко, я ездила туда на трамвае. В том магазине на каждом лице была родимая сторонка, и она словно вопила: я самая большая! Мужчины и женщины стояли с сумками в руках, из сумок торчали огурцы и перья зеленого лука. Но не только это я видела, а еще и то, как эти люди увозят с собой из своих сел деревца шелковицы и вместе с ними — родимую сторонку, и она остается на их лицах, на каждом лице. Я выискивала в очередях своих сверстников и потом шла за кем-нибудь из них. И всегда этот путь приводил в район новостроек или — мимо высокого репейника, стоявшего сплошной стеной вдоль дороги, — в деревню. Там, в зарослях репейника, были клочки земли с огненно-красными помидорами и белой брюквой. Каждый клочок — незадавшееся поле. Баклажаны я замечала только тогда, когда чуть не наступала на них. Каждый был точно две пригоршни блестящей черной шелковицы.

Этот мир никого к себе не ждал, думала я. Зачем мне ходить, есть, спать, кого-то любить — в страхе. Пока я не родилась на свет, я обходилась без ножниц для ногтей и у меня не отрывались пуговицы. Отец так и не расстался со своей войной, он живет своими песнями и стрельбой, полеживая в траве-мураве. Кого-нибудь любить ему не нужно. Ну и оставался бы всегда там, в траве-мураве. Потому что дома, когда он лежал на траве, глядя в деревенское небо, он мало-помалу опять становился крестьянином и тянулся к крестьянскому труду. Но вернувшийся с войны солдат-эсэсовец разводил на земле кладбища и произвел на свет меня.

Вышло так, что я — его ребенок и должна расти вопреки смерти. Со мной разговаривали сквозь зубы. Шлепали меня по рукам. Пронзали злобными взглядами. Но никто ни разу не задумался, не поинтересовался: где — в каком доме, в каком селе — мне больше, чем тут, хотелось бы жить, за каким столом есть, в какой кровати спать или кого-нибудь любить — в страхе.

Только и знаешь, что привязываешь, потому что отпустить что-то на волю, развязаться с чем-то непросто, и уходит уйма времени, пока не станет это вольное — словом. Я попробовала заговорить о Лоле, но девушки в коробчонке сказали: «Когда ты наконец замолчишь?» Они уже поняли: нет Лолы, ну и не болит голова. На месте Лолиной кровати теперь появились стол и стул. А на столе — большая стеклянная банка, а в ней длинные ветки из кудлатого парка — мелкие белые розочки с зазубренными листочками. В воде они пустили корни, белые. Девушки спокойно ходили, ели и спали в коробчонке. И даже пели, и не было им страшно распевать перед Лолиными листьями.

Я решила накрепко запомнить Лолину тетрадку, пусть все останется в моей голове.

Эдгар, Курт и Георг искали кого-нибудь из бывших Лолиных соседок по комнате. А так как я не могла в одиночку — не выдержала бы — носить в своей памяти Лолину тетрадку, я стала с ними встречаться. Мы встречались каждый день, после того как они заговорили со мной в столовке. Они не верили, что Лолина смерть — самоубийство.

Я рассказывала о «листовых блохах», об овцах с красными копытами, о шелковицах и о нищей родимой сторонке на Лолином лице. Когда я в одиночестве думала о Лоле, многое мне не удавалось припомнить. Когда меня слушали Эдгар, Курт и Георг, забытое вспоминалось. Глядя в их серьезно-сосредоточенные лица, я научилась читать свои собственные мысли. Голова трещала, раскалывалась, и я находила свои пропажи — фразы из Лолиной тетрадки. И произносила их вслух. Многое Эдгар записал в свою тетрадку. Я сказала: «И твоя тетрадь пропадет, скоро». Ведь Эдгар, Курт и Георг тоже жили в студенческом общежитии, мужском. Оно стояло сразу за кудлатым парком, на другой его стороне. Эдгар ответил: «У нас есть в городе надежное место, летний домик в глухом саду».

«Мы повесим тетрадь, — сказал Курт, — в холщовом мешке на крышку колодца, с внутренней стороны». Они часто смеялись и часто говорили «мы». Георг добавил: «Есть там внутри зацепочка, вот на нее и повесим». «Колодец находится прямо в доме, в летнем домике, а хозяин домика и сада — человек, который никому не мозолит глаза. Книги тоже оттуда», — сказал Курт.