Сердце-зверь - Страница 31

Тереза стала толкать плечом тонкое деревце, и рога закачались, они то слетали с головы зверя, то возвращались на место.

Тереза замотала головой — зверь то сбрасывал рога, то вновь становился рогатым.

— Когда зиме настал конец, — заговорила Тереза, — многие люди вышли погулять по городу, они радовались первому теплу. Гуляли, гуляли — и вдруг видят: неторопливо входит в город неведомый зверь. Он шел по земле, хотя умел летать. — Тереза сунула руки в карманы расстегнутого пальто и подняла полы, точно два крыла. — Чужой этот зверь вышел на большую площадь в центре города. И забил крыльями. Люди закричали от ужаса, бросились врассыпную и со страху угодили в чужие дома. Остались на улице только два человека. Они друг друга не знали. Рога слетели с головы пришлого зверя и опустились на перила одного из балконов. Там, наверху, на ярком солнце, они вдруг сделались как линии на ладони. И те двое увидели, что в этих линиях начертана вся их жизнь. А пришлый зверь опять захлопал крыльями, и рога слетели с балкона и опять очутились у него на голове. Зверь медленно направился по светлым, пустым улицам прочь из юрода. Когда он скрылся, люди покинули чужие дома. И жизнь у всех пошла своим чередом. Однако страх застыл на их лицах. Страх изуродовал их. С тех пор эти люди не знают счастья. А у тех двоих жизнь пошла своим чередом, и они не знают несчастья.

— Кто же они были, те двое? — спросила я.

Но я не хотела получить ответ. Я боялась, что Тереза скажет: «Ты и я». Поэтому я поспешила показать Терезе пушистый одуванчик возле самой ее туфли. Тереза точно так же, как я, чувствовала, что нас с ней ничто не разделяет только там, где нет никаких тайн. И что три таких коротких слова, как «ты и я», не могут нас соединить. Тереза закатила свои маленькие глазки и продекламировала:

А кто были люди эти,
Знать не знал никто на свете.

Тереза наклонилась к земле и дунула на одуванчик. Не знаю, о чем она подумала, когда по воздуху полетели пушинки с белой круглой головки. Она застегнула пальто — решила покинуть своего пришлого зверя. Ни слова не говоря, она пошла прочь. А мне еще не хотелось уходить, я чувствовала: надо бы здесь сказать Терезе, что я ей не доверяю.

А Тереза, отойдя уже довольно далеко, оглянулась на меня, засмеялась и помахала рукой, чтобы я не отставала.

На следующей улице мы искали клевер-четырехлистник. Растеньица были еще слишком нежными, такие нельзя засушить. Но на листочках уже белела тонкая каемка.

— Если найду — не буду засушивать, — сказала Тереза. — Главное — найти свое счастье.

Терезе нужен был клевер с четырьмя листочками, на счастье, а мне было нужно местное название этого растения — мокрый клевер. Мы руками обшарили всю зеленую шапку клевера, покрывавшую небольшой клочок земли. И все-таки один-единственный стебелек, на котором сидело не три, а четыре листочка, нашла я.

— Это потому, что мне не нужно счастье, — сказала я Терезе. И в эту минуту подумала о шестипалых руках.

Мать привязывает ребенка к стулу поясами от своих платьев, а в это время в окно к ним заглядывает Чертово Чадушко. На каждой руке у него по два больших пальца. Лишний палец — сбоку, на краю, он меньше второго большого пальца.

В школе у Чертова Чадушка плохи дела с письмом. Учитель отрезает ему два наружных больших пальца и кладет их в стеклянную банку со спиртом. В одном из классов нет детей, только гусеницы тутового шелкопряда. Там учитель и помещает банку, рядом с гусеницами. Каждый день дети должны ходить по селу и рвать листья на корм гусеницам. Шелкопряд ест только листья шелковицы.

Гусеницы едят листья шелковицы и растут, а дети, насмотревшись на пальцы в спирту, перестают расти. Все дети в селе меньше ростом, чем дети в соседнем селе. И вот учитель говорит: «Не место им здесь, отнесем их на кладбище». После уроков Чертово Чадушко вместе с учителем отправляется на кладбище, чтобы похоронить свои пальцы.

От солнца и от сока шелковицы руки у Чертова Чадушка совсем коричневые. Только сбоку, возле больших пальцев, на обеих руках белеют два шрама, похожие на рыбий хребет.

Тереза, избалованное дитя, осталась с пустыми руками. Я отдала ей счастливый клеверок. Она сказала:

— Он не принесет мне счастья, ведь нашла-то его ты. Значит, счастье твое.

— Но я в него не верю, — возразила я, — значит, лишь тебе он принесет счастье.

Она взяла клеверок.

Я шла, на шаг отстав от Терезы, и все повторяла слова «мокрый клевер», повторяла и повторяла в такт нашим шагам, пока и клеверу, и мне это не надоело. Пока слова не превратились в бессмысленный набор звуков.

Тем временем Тереза и я шли уже по большой улице, где был асфальт. В трещинах там и сям проклевывались худосочные травинки. Трамвай скрежетал неторопливо, грузовики грохотали стремительно, колеса их крутились, вздымая прах.

Какой-то охранник сдвинул фуражку со лба, надул щеки и выдохнул, едва не лопаясь от натуги. На лбу у него остались влажные красные вмятины от фуражки. Он посмотрел на наши ноги и зацокал языком.

Чтобы его поддразнить, Тереза пошла с таким видом, с каким этот парень стоял на обочине. Как будто она не по улице шла, а шествовала над всем миром. Я же порядком озябла и могла идти лишь так, словно шагала по стране. Я сознавала различие между страной и всем миром. Оно было больше, чем различие между мной и Терезой. Я — страна, но Тереза — не мир. Она была лишь тем, что люди этой страны считали миром, когда собирались бежать за границу.

В то время я еще думала, что в мире, где нет охранников, люди и ходят не так, как в этой стране. Там, думала я, где люди могут иначе, чем у нас, мыслить и писать, они даже ходят иначе.